О любви. Когда нестерпимо больно.

Больно, больно, больно... Не снимая туфель бегу к себе в комнату, мои бесценные сокровища, моя жизнь...Я выгребаю из ящика стола всё: до последнего листочка, до скрепочки, до пылинки - ничего не должно уцелеть! Ничего! Я просто умру...

...Стою на коленях, спички ломаются, чёртов ветер! Сухая бумага горит быстро...И душа моя выгорает, нет меня - одна оболочка!
"Зачем?", - только один вопрос  шепчу, раскачиваясь. Так походя, играючи...Зачем?! Как же хочется не быть! Развеяться пеплом над костром, освободиться от нестерпимой боли... Папа  что-то чувствует, садится рядом на корточки, ни о чём не спрашивает, просто курит, сбрасывая в костёр пепел. Потом встаёт, трогает меня приободряюще за плечо и уходит домой.

Я ещё долго буду сидеть на холодной октябрьской земле, потихоньку умирая, и встану с сухими холодными глазами, и пойду жить...А что остаётся?

...Все шалеют от меня, взорвавшейся в ту осень женственностью, нет длиннее ног, нет прекрасней стана, а мне всё пофиг, я не человек, я просто имитация...
Любовь не умирает...Просто учишься жить в новой реальности, раздваиваешься, такая себе шизофрения...

...Через полгода погибнет в аварии папа. Я стою у гроба и не могу поверить, что больше не увижу, как он сидит у окна, нога за ногу, курит, думая о чём-то своём, не будет наших бесконечных разговоров о мироустройстве, споров - кто первый читает новую книгу, или забирает к себе спать кота...Мне кажется - он просто спит, я не хочу понимать, что это всего лишь искусство его приятеля патологоанатома, что красивый гроб несут его сотрудники на руках до самого кладбища, июльская жара, нет слёз, только боль, боль, боль!

Моё одиночество стало с того дня абсолютным. Телесная оболочка жила своей жизнью, интересной, на зависть многим. Но человек всегда там, где его сердце, а у меня одна половина была с папой, другая с тобой...Вот и живи, попробуй!

Крёстный однажды сказал: "Надо принять, как данность, таким как мы иначе не выжить!", - он знал, что говорил. От дяди Коли недавно ушла жена, полюбила другого мужчину. Он сам отправил её под венец, вместе платье выбирали для свадьбы, я спросила;
- Неужели тебе не было больно?
- Смертельно, - ответил он, - но я ведь люблю Лиду и больше всего на свете хочу счастья для неё. Даже не со мной...
Дети остались с моим дорогим Серафимовичем. И никогда слова плохого не услышали о матери! Никогда!

Серафимович как-то сказал: " Отпускай, всегда отпускай, твоё вернётся к тебе. И время не имеет значения ".
Как же прав, мудрый мой товарищ! В любви нет обвинений и упрёков - только принятие человека во всей его сложности. И нежность, и пожелание счастья, не на свой манер, а именно важного для него - счастья!

...Не люблю птиц в клетках - ведь нельзя им дать кусочек неба! А без неба - комфортная тюрьма.

Вчера одна прекрасная женщина спросила меня: " Как разлюбить?".
Да никак! Просто - любите! От таких даров отказываться нельзя! А вместе, или порознь...Планета Земля такая маленькая! И у вас всегда будут общее небо, солнце, звёзды! И ветер взъерошивший ваши волосы - коснётся непременно его! Это ведь так много! А боль...Она сменится спокойной счастливой грустью, позже - нужно потерпеть! " Всё твоё к тебе вернётся". Просто - живите любовью, благословенные мои!

Юра

Весна...Художник стоит у пруда, вода ещё по-зимнему тёмная, отливает стальным блеском...Старые деревья, не украшенные листьями величественны и строги, красота апреля без излишеств и полна недосказанности. Так в подростке угадывается будущая судьба, как в крепком юном ростке - будущее дерево. Это ещё не майская свежая юность, это только предчувствие, эскиз, но ничего не изменить...И можно только любоваться.

...Я сижу на причудливой бетонной штуке, рассекающей высокие волны. Солёные брызги достают всё выше, джинсы до колен потемнели, напитались водой, я не хочу уходить, мне нравится ветер, солёно-ржавый запах от уходящей в море платформы, ты кричишь: "Оглянись!", - я оборачиваюсь и застываю Морской Девой от невероятного зрелища: раструб смерча спускается с горы, почти над нами, закручивается тугой спиралью, я различаю ветки, камни...и вот - опускается в море, сразу наполняется бирюзовым цветом, как хрустальная ваза с "талией", и несётся прочь от берега.

Шторм усилился и я опираясь на твою руку прыгаю на мокрую гальку. Уходить не хочется...Но у тебя - режим, тебе только пятнадцать и завтра важный поединок...У меня нет режима - я впервые без родителей на море, двадцать лет! Ты думаешь, что тринадцать, я меньше тебя на голову и вдвое тоньше девчонок из вашей команды.

...Мне так не хотелось  любовной лихорадки, взрослых слов, поцелуев, всех этих просьб-отказов! Я солгала, когда ты с друзьями подошёл ко мне в кафе и сама поверила в свои тринадцать. Две недели обычных детских забав: плавали, лазали по горам, пели у костра. Такого счастья никогда не было у меня! Последнее беззаботное лето.

А потом...Четверо из нашей компании подошли ко мне и просто сказали: "Выбирай!", - да только "кого?" и сами уже знали... Ты часто рисовал меня карандашом, углем, постоянно искал особый взгляд, поворот головы, улыбку. Я стала хорошим твоим товарищем, но мучилась своей ложью...Это тридцать и тридцать пять - чепуха и не вопрос! Но мы-то были по разные стороны взросления! Ты входил в пору узнавания, а я уже знала...И мой побег "в детство" ,был страхом взрослой жизни, а тебе это было неведомо, тебе даровалось бесстрашие первой любви, это только раз бывает с человеком! Только раз...Моих обожжённых крыльев не было видно, но они тащились за мной, истрёпываясь и умирая. Я уже не могла летать, не могла любить, только жить в иллюзорных декорациях собственной жизни.

Я видела постоянный вопрос в твоих глазах, непонимание моего постоянно ускользания, не желания сближаться, невозможности ответить! Когда вечером мы выбирались по тёмным камням с пустого пляжа, ты держал мою руку в своей и не хотел отпускать...А однажды поцеловал, неумело, ты никогда раньше не целовался и я рассказала тебе всё...Конечно, ты сказал: "Это не имеет значения!",  и мы так же дружили, теперь связанные тайной.

Я уезжала первой. Ты провожал меня. Мы плакали...Оба плакали. Все адреса-телефоны были у нас, и семь лет переписки тоже было. Наверное, что-то серьёзное тогда произошло. Но ускользнуло и растаяло...Но я ведь всё равно вспоминаю о тебе?! И почти уверена, что ты иногда рисуешь меня. По памяти сердца.

Зеркальце. Городские сказки.

...Зеркальце лежало прямо на дорожке. Не серебристое, как обычно, а золотистое, в потемневшей медной оправе, маленький квадратик, затерявшийся в первоцветах...

Лера положила зеркальце на ладонь, осторожно провела пальчиком, убирая засохшие прошлогодние травинки, поразилась теплу металла, будто не на холодной весенней  земле оно лежало, а в уютном внутреннем карманчике, потом осторожно взяла за оправу и посмотрелась в зеркало. Такой Лера себя ещё не видела: как старинный портрет, прекрасная и таинственная, не лицо, а лик! Она заворожённо любовалась отражением, наполнялась радостью, потом перевернула зеркальце и на обратной стороне увидала слово " the truth". 

Возвращаясь домой всё не решалась убрать находку в сумочку, так и сжимала в руке, изредка смотрела на себя - обычное дело для девушки, в зеркала смотреться! Зеркальце светилось ровным золотистым светом, и Лере казалось, что идёт она по улице не одна, что кто-то невидимый и прекрасный сопровождает, как прекрасную даму и даже шелест плаща слышала, и чей-то горячий шёпот у щеки...

Валерия любила мечтать. Не было преград в её фантазиях из времени и расстояний! Лера мечтала проснувшись, ночами, до утра растворяясь в грёзах, уплывала по волшебной реке нереальности в городском транспорте, не замечая ежедневной толкотни, слякоти, жары, перебираясь через обледеневшие сугробы, прячась от осеннего пронзительного тумана в метро. И эта жизнь в мечтах была реальней реальности, самой настоящей и никто не мог бы убедить её в обратном!

Сегодня вечером Лерочка была приглашена в гости...Ростик год грозился сделать ей предложение, вот и предложил...Лере почти тридцать пять, куда уж тянуть! Заблудилась в мечтаниях, как в лесу, пора к людям выбираться. 

Встретились у его дома. Придирчиво оглядел, остался недоволен: "Мама красный цвет не любит, я же предупредил тебя! И помада яркая, духи...Ты не понравишься им, а мне потом метаться между вами!". И уже в лифте: "Сотри помаду, тётя Эльвира подумает, что ты падшая женщина, её мужа в прошлом году такая же вертихвостка увела."

Лера медленно достала салфетку из сумочки, взяла было пудреницу, но вспомнила о милом зеркальце и выбрала его. Достала обратной стороной и вскрикнула! Так затейливо выгравированное слово "the truth", сменилось грубо выцарапанным - "a lie"! И отражение было совершенно на нынешнюю Леру не похожим - измождённая, блёклая женщина, как будто постарела девушка в одночасье...Испуганно раскрыв пудреницу, убедилась, что осталась прежней, испугалась ещё сильней - что за магия? Потом вдруг передумала стирать помаду, с вызовом посмотрела на Ростика и положив салфетку в сумку, спросила: " Я замуж за тётю твою выхожу?",- тот стушевался, стал что-то объяснять про эгрегор рода, к которому Лера должна подключиться, а значит уважать всех его членов, - " Боже, какой ты дурак!", - прошептала прямо в ухо ошеломлённому мужчине и выйдя из лифта побежала вниз по ступеням. Распахнув дверь подъезда шагнула и...сломала каблук...Дохромала до дороги, стала ловить такси, а "поймала" Ванечку! 

Зеркальце отнесла туда, где нашла, даже не смотрелась в него больше - она Ванечке верит. Любит! А какая любовь без веры? И где правда, а где ложь сама разберётся, без волшебного зеркальца. Настоящей любви магия ни к чему!

Анастасия Елсукова

Прививка

Сначала Борька  увидел золотой плащ из волос. Девчонка шла навстречу закатному солнцу и пронзённая лучами казалась обнажённой, в облаке сияющих волос. После австрийских феминисток, приземистых южанок в широких штанах с десятком карманов, прямых, как фонарный столб американок: "Ты свободен в пятницу для секса?", у Борьки кружилась голова от родных украинок, таких разных, карамельных, молочно-шоколадных, сливочных - он как ребёнок в кондитерской поедал глазами, не мог наглядеться! Борька - человек мира! Почти десять лет по театрам кочует - права была умеющая гадать бабушка, всегда говорила: "Ты выбирать будешь", - вот и выбирает...Первые скрипки везде нужны! Особенно гениальные, ну или около того...
Девчонка шла быстро, Борька почти бежал за ней, - " Хотя бы хорошенькая!", настиг у выхода из парка, загляну в лицо, обалдел от удачи: красивая, совсем юная,  заплаканная, губы обветрились, глазки припухли, но всё равно - прелесть!
...Борьке тридцать шесть, маленький,подвижный, походка танцора, думал - быстрей него никто не ходит, а девчонка просто ветер, запыхался, дыхание перехватило, все штучки мгновенного "съёма" забылись, как мальчишка, во рту пересохло...Обогнал, ляпнул первое, что в голову пришло: "А я на скрипке играю! А ты?", - ну дурак ведь! Первый класс коррекционной школы!
- Играю. Я на прослушивании сейчас была, - ответила девушка.
- Без скрипки?, - опять сглупил Борис.
- У них своих скрипок завались. Как гуталина.
- Не взяли?
- Почему? Сам руководитель кофеем поил, солисткой сделать обещал.
- Чего ж тогда зарёванная?
- Я не одна была, с парнем. Он мне сейчас истерику устроил, или он - или группа.
- Ну и...
- Он.
- Любишь, что ль?
- Уже не знаю...Утром ещё любила. А сейчас - не знаю.
Борька улыбнулся девушке и слабо надеясь на удачу сказал:
- Я на три дня приехал. Десять лет на родине не был, давай вечером покутим - со мной интересно!
- А давай!, - девчонка вдруг резко остановилась и повернувшись к Борису сказала:
- Алина. А ты - Борис. Я сейчас твои фотографии рассматривала, тобой в ансамбле гордятся.
- Сашка, что ли показывал? Сучок старый! Теперь ты знаешь, какой я старпёр...А ведь надеялся лет десять скосить!, - Борис притворно вздохнул,  сделал крендельком руку и шаркнув церемонно ножкой, склонил голову.

...Ох, зря повёлся скрипач на золотой водопад! Девчонок столько знакомых - только свистни, набегут балеринки-пенсионерки. Хоть дуэт, хоть па-де-труа...И никаких терзаний, сплошные телесные радости. Борис потихоньку пьянел от молочного запаха юной кожи, совершенно непонятное состояние и пугало, и радовало одновременно. С ней нельзя было "просто", но "серьёзно" он уже отвык. Хотя...

Было так легко и радостно, гнаться за троллейбусом, на задней площадке смотреть в синие глаза - близко до невозможности, убирать тяжёлые волосы за ушко, любоваться родинкой на шее...Нежная, маленькая, чистая...Как и подступиться к ней! Да и зачем? Ну не скот же он последний! Дочь такая же могла быть...Запросто!

...И не замечал Борис сумрачной улыбки, только уголками рта, темнеющих зрачков, лёгкой издёвки в словах. И наполнялся он чистым теплом, радостью, даже счастьем! Но ледяной шторм не давал укрепиться теплу, гнал прочь, заливал панцирем обледеневшей глазури.

- Это просто дурдом...Как же вы все мне надоели!, - думала Алина, смотря в окно, -  Нет никакой любви.Только оправдание вожделению...Гадко.

Алина была блистательна.  Борис чувствовал себя именинником. Они ездили из театра в театр - все радостно встречали их, пили шампанское, смеялись...Мальчики завидовали, девочки цепко рассматривали, выискивая изъяны. Потом на какой-то квартире красное вино в разрозненных бокалах, обсуждали что-то дико важное: фрустрация, экзистенция, катарсис...Такие умные, философы в очках, дамы в длинных кофтах, табачный дым; фу! кофе перекипел! И бесконечное бла-бла-бла, от психологии до сиамских кошек, да по кругу всё, по кругу!

Девочка тихо встала и вышла в подъезд. Огромное окно между лестничными пролётами было распахнуто настежь. Алина взобралась на широкий подоконник, раскачалась, и оттолкнувшись обеими руками о рамы, прыгнула... Полежав чуток на клумбе, встала, колено свезла...Чепуха! Главное, попустило. И - отпустило! Жить! И, возможно, когда-нибудь... Хорошо, если в восемнадцать лет оказываешься на втором этаже...Прививка - это не смертельно!

Алина, прихрамывая пошла прочь от дома, в восходящем солнце её волосы светились старой бронзой, а белое платье казалось розовым...

Папа

... Я сижу под бильярдным столом и мечтаю: вот падает гладкий, желтоватый шар, подкатывается ко мне, никто не спохватывается...У меня на платье большой карман спереди, я уношу шар домой, любуюсь им, представляю огромный бивень слона, согреваю шар под одеялом, приятная тяжесть в маленьких ладошках. Но шары не вылетают - игроки опытны и бьют точно, я бросаюсь помогать выталкивать шары из сеток по окончании партии, меня подсаживают на бортик и доверяют сложить шары в деревянный треугольник, иногда с моей "помощью" разбивают пирамиду, и я просто немею от счастья, когда мне дают в руки мелок, маленький, округлый, сказочно хорошенький! Когда мелки выпадают из карманов, я не удержавшись, рисую на днище бильярдного стола папу, себя, луну, дядю Серёжу, соседа Сашку и обязательно - котёнка...

Иногда в бильярдную заходит Константин Эдмундович, по прозвищу "Дзержинский",
мужчины мрачнеют, соглашаются играть только "на интерес", не соблазняет даже обещание дать форы. Мастер бить труабан, беспощадный "резчик" и "прижимала", Дзержинский в сухую разделывает игроков, его всегда безупречно выглаженные чёрные брюки никогда не пачкаются мелом, а на узких породистых пальцах нет заусениц...Я мечтаю вырасти и выйти замуж за "Костатина Мудыча", любуюсь им, строю глазки, иногда подмигиваю, как тётя Вера, но Дзержинский говорит моему папе, что ребёнка нужно показать невропатологу - у девочки нервный тик и вообще, детям не место под столом в бильярдной! Папа соглашается с ним: "Да, под столом не место!", - и пересаживает меня на подоконник...

А иногда мы идём в ресторан! Поднимаемся по узкой, очень крутой лестнице с мраморными ступенями, на предпоследнем пролёте я всегда цепляюсь за третью ступеньку, папа уже заранее подхватывает меня за две руки и в зал я влетаю маленькой обезьянкой на руке-ветке! Официантки обожают меня, тащут на кухню, в одной руке "Алёнка", в другой "Спорт", я откусываю по очереди от обеих плиток, запиваю крем-содой, иногда божественным "мокко", мои кудрявые волосы теребят, превращают в диковатые причёски, оттирают белое сирийское платье с вышивкой от шоколадных слюней, папа стоит в дверном проёме опёршись о косяк, ослепительно белая рубашка, чёрные глаза, смоляные кудри - папа похож на Тимоти Далтона, даже ямочкой на подбородке, официантки становятся текучими, как патока, медленно ходят, потягиваются, стреляют накрашенными глазками, но папа смотрит только на меня, перемазанную конфетами, с высокой причёской, в спущенном, перекрученном гольфике, безнадёжно испорченном платьице - от мамы попадёт по первое число, протягивает мне руку, я весело подбегаю, цепко хватаю за указательный палец и мы идём мимо огромных витражей, кадок с искусственными деревьями, через прокуренный зал, выходим на вечернюю улицу и смотря на небо я спрашиваю: "А Месяц - это муж Луны?", папа смеётся, подхватывает меня на руки, от него пахнет сигаретами и коньяком, потом садит себе на шею и мы так шагаем домой, я укачиваюсь, склонившись над папиной макушкой впадаю в сладкую дрёму, я хочу, чтобы эта дорога никогда не кончалась, я хочу, чтобы папа всегда был рядом, я не хочу взрослеть...Я не хочу взрослеть!

 Папе только двадцать семь...Мальчишка!  А тогда - мой самый любимый великан! Пожилой и мудрый...Папа...Теперь -такое молодое лицо на памятнике...Такая короткая жизнь. Иногда сидя в кресле, понимаю, что похожа на тебя, даже в мелочах, неуловимых жестах, интонациях...И дочь моя похожа...Мы - это ты! Это, наверное, и есть - бессмертие. Хотя в то, что ты сейчас гоняешь по райским садам не велосипеде - я тоже верю!

Вадим

В октябре, после смерти Егора, Татка замкнулась, почти ни с кем не общалась, а однажды утром, совершенно определившись, поехала в  любимый их парк, шла не разбирая дороги по шуршащим листьям, укрывшим почти зелёную траву.
Единственным выходом из сжимавшим её беспощадным железным кольцом чувства вины, Татка выбрала небытие и подойдя к нависшему над глубоким оврагом обрыву, возле решётки Ботанического сада, прыгнула вниз. В ту же минуту за ней ринулся высокий парень в спортивном костюме, проламывая баррикады из сброшенных в овраг сухих веток, сцепившихся цепкими ветками кусты шиповника с кровавыми ягодами, настиг Татку почти у самого дна, ощерившегося бетонными глыбами с торчащими кусками ржавой арматуры, повалил её на сухую траву, крепко обхватил, прижал к своей груди голову, стал быстро-быстро гладить по сухим горячечным щекам, забалтывая, заговаривая как ребёнка. Потом повёл к идущей  наискось вверх узкой каменистой тропинке, помог выбраться, склонившись выпутывал из длинных волос сухие веточки и листья.

...После этого случая они подружились, возникло даже странное родственное чувство, красивых слов не говорили, но каждый вечер Вадим приходил к ней, они шли гулять, или ехали в "качалку", или просто беседовали, Таточка забиралась с ногами в угол дивана, кутала ноги пледом в шотландскую клетку, Вадим наливал вино, и ветер бился в ветхие рамы, и дождь выбивал о стекло джазовые синкопы.
Вдруг спохватывались, одновременно смотрели на старые, с умершим боем, часы на стене и Вадим торопливо одевал в прихожей пальто, забавную английскую твидовую кепку с ушами и его шаги быстро затихали в гулком подъезде, хлопала дверь и Татка, дождавшись, когда он выйдет из тёмной арки на улицу, тянула навстречу друг другу тяжёлые лиловые шторы из лоснящегося плюша, ложилась спать, но часто просыпалась унимая мчащееся галопом сердце - древний дом стонал, по-стариковски ворчал, мучаясь обычной в этом возрасте бессоницей, в квартире Тата осталась одна, Анна Ивановна гостила в Москве у сына.

...Терпеливо, спокойно и уверенно, Вадим возвращал Татку к жизни. Обращались они друг к другу исключительно на "вы", будучи в глазах однокурсников странными, "не от мира сего", понимали свою особенность, и уже не удивлялись своей двойниковой схожести практически во всём...Это была дружба. Только дружба...У Татки никогда не замирало сердце и не "порхали" в животе пресловутые огненные бабочки, только тихая радость, спокойная и нежная. Они никогда не пытались дать определение своим, не понятным для знакомых, отношениям. Их пытались сводить, намекали на то, как они шикарно вдвоём смотрятся, заводили в их присутствии разговоры, что дружба между мужчиной и женщиной просто невозможна, но никаких перемен не происходило, только однажды, когда они сидели в баре старой гостиницы, представляя себя героями Ремарка, Вадим сказал: " Больше всего на свете я хотел бы Вас накрыть куполом из стекла, чтобы Вы жили в идеальном, чистом мире...Иначе не защитить..."

...Когда Таточка влюбилась  и выпала на две недели из их вечерних прогулок, Вадим, встретив её светящуюся, опьянённую любовью, казался спокойным, как всегда очень милым, но вернувшись домой напился и пригвоздил к столу ладонь ножом...Больше они не виделись. Никогда.

Кочуя по городам и весям, Татка всегда хранила  письма Вадима с стихами, написанными  для неё. Искала. Спрашивала знакомых, обзванивала однофамильцев...Он просто исчез, никаких следов! Вдруг встретила его однокурсника, почти  друга, просила, просто умоляла дать телефон, тот пообещал передать Вадиму  просьбу...

Он не захотел встретиться с ней...Значит были на то причины. Тата нашла в сети его дочерей. Одна - лунная, таинственная, мистик и поэт. Другая - рокер и анархист. Те же книги, та же музыка, фильмы - две Таткины стороны. В двух девочках-подростках...

Как бы там ни было, но часто, глядя в ночное небо, Татка просит у Вадима прощения. Хотя, нет ничьей вины в безответности любви...И он обязательно поймёт это! Позже, но поймёт.

Ривка. Рассказы о войне.

...Ривка бежит по ночному городку, каждый переулочек, каждый мосток был знаком девчонке: " Не догонят!", - выстукивают крепкие ноги, нет никого быстрее Ривки, любого босоного мальчишку опередит, а уж этих полицаев...- " Вон, один какой пузан, ни за что не догонят!", мысли несутся быстрее смуглых ног, - " Скоро лес, там не найдут!", Ривка кубарем скатывается по серебристому в лунном свете покатому берегу и прыгая по камням, выбирается к лесу.

Подол платья тяжело облепил ноги, жар от бега сменяется ознобом, Ревекка пытается выжать мокрое платье, идёт дальше в лес, здесь они с отцом всегда сухие ветки собирали, там дальше овражек глинистый, можно в ямку спрятаться, утром кто-нибудь за глиной точно придёт, можно о семье узнать, в городке все друг друга знают, а уж Ривкин отец вообще знаменитость - лучший сапожник, из воздуха обувь стачать может, редкостный мастер.

Наломав веток, Ривка устелила ими ямку в глинистом склоне, залезла туда, сжалась в комочек, пытаясь расслабиться и не дрожать, но озноб не утихал, спать было невозможно, прислушиваясь к дальнему собачьему лаю, девушка думала о отце и сёстрах: " Как они там?".  Дом был пустой, когда она вернулась от тётки, но то, что вещи не были разбросаны, никаких следов чужого вторжения, даже собаки в будке не оказалось,  успокаивало её.

Забывшись на пару часов прерывистым, тревожным сном, Ревекка очнулась от невозможного холода, туманное осеннее утро влажной сыростью наполнило каждую клеточку, растирая затёкшие ноги Ревекка выбралась наружу, быстро выбежала по тропинке из оврага, как услышала чьи-то голоса и спряталась в густых кустах. Идущие люди были хорошо ей знакомы - сосед Спиридон и его старший сын Вангелис собирали хворост, и Ривка шагнула из орешника им навстречу.
Мужчины обрадовались, увидав девчонку, стали переговариваться о чём-то по- гречески, потом Вангелис ушёл и довольно быстро вернулся с сухой одеждой для Ривки и куском ещё тёплого хлеба. Спиридон приказал спрятаться ей в орешнике и ждать его до вечера.

Как только стемнело, сосед повёл девушку огородами, они часто останавливались, Спиридон пытался уловить в привычной ночной тишине посторонние звуки и только убедившись, что за ними никто не следит, привёл Ривку к себе домой. Увидев подружку, средняя дочь Спиридона, Майя, бросилась к Ревекке на шею, весело смеялась, тормошила и таинственно переглядывалась с братьями.  Откинув разноцветный домотканый половик из козьей шерсти,  старый грек стал аккуратно поддевать большим ножом доски пола, под ними оказался вход в погреб, накрытый тяжёлой лядой, а уж под ней - длинная лестница ведущая вглубь тайного подвала. Мгновенно показался Ривкин отец, подал дочери руку, крепко её обнял, взял поданную другом большую продолговатую корзину с снедью. Убедившись, что отец с дочерью благополучно спустились по практически отвесной лестнице, Спиридон  плотно закрыл вход в их убежище.

...Тишину раннего утра вдруг взорвал треск двигателей мотоциклов, автоматные очереди, резкие  окрики на немецком и практически сразу в дом Спиридона ворвались трое немецких солдат и офицер в кожанном пальто наброшенном на плечи, с подвешенной на чёрной перевязи, правой рукой.  На веранде  хозяйничал, заглядывая в корзины, сундуки и кадки полицай из местных сволочей, ещё двое сбивали замок с чердачной двери.
- Jude?!, - спросил солдат, толкнув Спиридона в грудь автоматным дулом.
Полицай отвлекшись от лазанья по чужим горшкам, c сожалением ответил:
- Та нi! Це не жидва, греки вони.
Потом зайдя в комнату уставился Спиридону прямо в глаза и с глумливой ухмылкой сказал:
- Як Майку за мене вiддаси, той i я греком стану, - подошёл к девушке и нагло притянул её к себе за талию.
- Уйди, сволочь!, - взревел взбешённый отец и полицай улетел в угол возле печки, потом рванулся в драку, вытянув из голенища нож, но резкий удар обтянутым перчаткой кулаком, молча стоявшего до сих пор немецкого офицера, отозвался жутким хрустом. Медленно ощупав лицо, поведя нижней челюстью из стороны в сторону, полицай быстро вышел из комнаты, зло пробормотав:
- Розрахуэмося... Вiдiлються кiшкi мишкiни слiзки!, - и сдёрнув с гвоздя хозяйское пальто, размашисто зашагал со двора.

Офицер окинув взглядом добротное жилище с чистыми полотняными занавесками, козьими шкурами на лавках, позвал  незаметно сидевшего на крыльце школьного учителя немецкого языка Ивана Карловича и заявил, что остаётся у Спиридона в доме.
Такого грек не мог и предположить! Целая семья его друга оказалась в ловушке! Спиридон попытался объяснить через учителя, что у него мало места и пятеро детей, но немец бросил через плечо:
- Это не обсуждается, -  прошёл в дальнюю комнату, тщательно оглядел её, и приказал денщику немедленно принести вещи.

...В течении следующих двух дней городок, когда-то бывший в черте оседлости недалеко от Киева, зачищали от евреев. Бедолаг сгоняли на широкую дорогу в киевском направлении, дети плакали, причитали женщины, тянули с собой узлы и чемоданы...Говорили о каком-то переселении в гетто, это пугало неизвестностью, но мужчины сошлись на мнении, что если бы хотели расстрелять, то сделали бы это на месте, зачем куда-то вести столько народу? Это успокаивало, обнадёживало, везде умному человеку выжить можно...
Среди гомонящей толпы то и дело сновали полицаи, высматривали кого-то, потом подбегали к офицерам, что-то докладывали, те подзывали солдат, полицаи вели солдат в город, иногда возвращались с перепуганными евреями в свежих кровоподтёках...На третий день колонна, подгоняемая автоматчиками двинулась в путь.

Почти сутки квартирант Спиридона не выходил из комнаты. Денщик носился юлой,  приходил доктор с моноклем, рыжей небрежной щетиной на впавших щеках, пахло лекарствами, потом денщик засовывал в горящую печь окровавленные бинты, офицер засыпал, но перед его комнатой сидел на сундуке денщик, Спиридон места не находил себе от беспокойства - запаса воды и еды в подвале не было, он боялся, что невольные пленники выдадут себя чем-нибудь, начнут стучать, расплачутся дети...

Через два дня немец приказал сменить постель и вручив денщику тяжёлый  портфель, отправился в комендатуру. Майка выбежала за ворота, Лида стояла на крыльце, девчонки напряжённо вглядывались в сырой туман, пока братья с отцом ломая ногти выковыривали доски, открывали подвальную дверь, сбиваясь объясняли ситуацию, одновременно передавая в подвал воду, хлеб, ещё горячую похлёбку, бутыли с козьим молоком для малышей, и только они успели забрав нечистоты закрыть тайный ход, как Майка громко свистнула и Лида вбежав в комнату, стала поправлять пёстрый половик. Семья села вокруг стола, мать быстро раздала глиняные миски, в центр стола положила нарезанный крупными ломтями каравай хлеба и  большим половником начала разливать суп. Неожиданно вернувшийся денщик быстро нашёл чёрную кожаную папку, так же быстро выбежал со двора и только тогда все перевели дух, стали по обыкновению подшучивать друг над другом, вспоминать как торопились, мешали друг другу суетясь и толкаясь...

Два года прятал Спиридон семью друга, Майю, Лиду и Вангелиса угнали в Германию, продукты стало трудно доставать, но каждый кусок хлеба делился на две семьи, а молоко от одной чудом уцелевшей козы неизменно отправлялось в подвал, маленьким детям. Когда немцы уходили, постоялец внезапно привёз ящик тушёнки, и шоколад в плотном, коричневом картоне. Он поставил всё это на стол кухни, посмотрел Спиридону в глаза и едва кивнув в сторону тайника, сказал:
- Jude...
Потом положил  руку на плечо Спиридону, улыбнулся, покачал головой и ушёл...

И мужчина внезапно понял, что вовсе не глуп был его постоялец, совсем не глуп...Чёрт! Враг ведь...А сердце так сдавило! И ещё Спиридон вдруг вспомнил, что давно не видел полицая пристававшего к Майке. Правда, весной находили объеденное рыбами тело в местной речушке и вроде, в чёрном коротком пальто с воротником из мерлушки.
...Бог спас всю Спиридонову семью в страшной войне, все вернулись, выучились, детей нарожали. Уцелела и семья Ревекки. После смерти отца разъехались по миру. Только Ривка осталась в старом доме. Живёт по соседству с подругой Майей. И, между нами говоря, её внук Боренька уже несколько раз целовался в сиреневых зарослях с Майкиной внучкой Маргошой...Но это пока - секрет! А ведь здорово  было бы, всем собраться на еврейско-греческую свадьбу...Жаль деды не дожили. Очень жаль.

-